Первым моим учителем по жизни и по грамоте была мать – Феодора Прокофьевна. Она устанавливала в семье порядок: будущий первоклассник должен уметь считать до ста, писать печатными буквами и читать. Такой «ликбез» я закончил лет в шесть и потихоньку набирался ума-разума, ходил в библиотеку, которая, к счастью, была рядом.Но в школу я пошел лишь спустя два года. Стыдно признаваться – мне нечего было обуть и одеть, хотя родители оба работали: мать – в овощеводческой бригаде, а отец Максим Матвеевич — трактористом. Но никаких излишеств не допускалось, потому что в семье, кроме меня, было еще трое детей. В школу меня собирала вся родня. Золовка матери Степанида Никифоровна подарили новую фуфайку, сноха Авдотья Григорьевна – буденовку, оставшуюся после смерти мужа в голодном 1933 году, брат отца Петр Матвеевич – маленькие резиновые галоши.
Для них мать сшила бурки из ватолы – валяной шерстяной подстилки. Вместе с оборванными и полуголодными сверстниками на второй год войны меня проводили в Гривскую семилетнюю школу Салтыковского (сейчас Екатериновского) района. Книги и тетради были редкостью. Писали на бланках, бухгалтерских журналах, уцелевших плакатах и афишах. Учебники были только у учителя. Для лучшего усвоения материала учеников вызывали повторить урок после объяснения учителя, спрашивали и на второй день занятий, после чего ставили оценки.Зимой в школьных классах господствовал холод. За партами сидели в одежде. Писали карандашами и появившимися белыми грифелями на черной бумаге, ручками пользовались редко, потому что чернила превращались в лед.На переменах грелись, устраивая кучу-малу. Учителя, сочувствуя, не обращали внимания на нашу возню, лишь просили пропустить их в учительскую или в класс и громко не кричать. В самый низ кучи-малы попадали слабенькие, неокрепшие мальчишки, чаще других Саша КРИВОВ. Чтобы избежать толкучки, он прижимался к двери учительской. Иногда оттуда выходил директор Василий Иванович ОРЛОВ и уводил его с собой, как самого озябшего. В учительской Сашка рассматривал военные картинки по истории. Весной как-то директор спросил, что у него больше всего мерзло зимой? На что он, без задней мысли, ответил: «Глаза». С тех пор ему не давали прохода с расспросами, как мерзнут глаза.Первым нашим учителем был Василий Федорович КУЛИЧКОВ. Он ходил с костылем, припадал на правую ногу. Узнав о его ранении, жена тут же уехала в город, оставив бабушке дочь Катьку, нашу одноклассницу – огненно-рыжую бойкую девчонку. Если рыжего Вольку АРИНУШКИНА старшие толкали в сугроб, чтобы «затушить горящую голову», то Катьку никто и пальцем не трогал, потому что она могла даже взрослого обидчика уложить на лопатки.Василия Федоровича мы уважали за то, что он сложное объяснял простыми словами. Для доказательства того, что земля круглая, он привел нас на высокий курган, с которого было видно, как голубая чаша неба опирается на горизонт. И таблицу умножения с ним зубрить не надо было: нужно просто понять, что куча из семи самодельных палочек, взятых три раза, будет равна 27.Не думал — не гадал, что мне придется в восемь лет взвалить на себя мужские хозяйственные дела. Мать, провожая на войну отца и двух братьев как говорили в селе, «кричала по-мертвому», будто предчувствовала, что они сложат головы на чужой стороне. В каждый дом приносили по одной, по две, а то и по три похоронки, как в нашу семью. Ведь село давало фронту самую «убойную» силу: пехоту и танкистов.Обсуждая со мной, как со взрослым, наше житье-бытье, мать наказывала нам: каких бы трудов не стоило, надо сохранить корову Майку, так как в семье было еще двое малых детей.Пришлось запасать на зиму корм для коровы. Соседский дед, Степан Григорьевич РЬЯНОВ, из обломка большой косы сделал для меня маленькую, смастерил тачку для перевоза сена. Чтобы освоить такую технику, большого ума не требовалось. К концу лета рядом с домом стоял омет. Так обеспечивали кормами домашних животных и мои одноклассники.Мать от темна до темна пропадала на работе, поэтому уход за скотом лежал на мне. До ухода в школу нужно было почистить коровник, курятник, раздать корм, натаскать воды. Эти работы повторялись и вечером. Приходилось ухаживать и за огородом, пропалывать картошку и просо, поливать овощи.И все же мы оставались детьми. Когда собирали грибы и ягоды, ловили рыбу и ракушки, работали в поле, всегда находили минуты для забавы и веселья.В полеУже с начальных классов нас приобщали к труду. Вместо Василия Куличкова нас стала учить Юлия Ивановна ПЕТРОВА. Летом она собирала нас, заранее предупреждая, чтобы брали с собой варежки, и шла вместе с нами в поле выдергивать колючий осот и из посевов.Юлия Ивановна шла сзади, всегда помогая отстающим. В жару страшно хотелось пить. Но воду нам не привозили – доставлять ее в поле было не на чем. Лошадей забрали на войну, а быки работали в колхозе. Домашние запасы воды в бутылке иссякали быстро, а у Юлии Ивановны она оставалась нетронутой. Она делила ее среди тех, кто лучше и чище полол. Нерасторопные ученики только облизывали сухие губы. Во время уборки урожая всем находилось дело. Ребята постарше работали прицепщиками и штурвальными, отгружали зерно от комбайнов на непослушных и упрямых быках. Малышня собирала колоски, девчонки помогали взрослым сушить и грузить зерно, кашеварили с поварами на полевой кухне.В конце войны вернули несколько лошадей, и нам с Лешкой СКВОРЦОВЫМ доверили старого ленивого мерина. Из-за черной окраски мы стали звать его Воронком. Один раз с ним едва не приключилась беда. Услышав раскаты далекого грома, он помчался к оврагу, не обращая внимания на упряжь.Мы едва успевали за ним, хотя бежали, что есть мочи. Когда удалось освободить его от упряжи, Воронок рухнул на землю. Бригадир-фронтовик Николай Афанасьевич СУРКОВ объяснил, что Воронок «служил» в артиллерии, возил пушки и таким образом прятался от обстрела. С тех пор коня стали звать Громом. Мы взрослели. Труднее и ответственнее становилась работа. Перед выпуском из семилетней школы мне пришлось все лето трудиться дергачом. Мое рабочее место – «хобот» комбайна, из которого сыпались солома и мякина, собиравшиеся на деревянном щите. Вот его-то и нужно было с помощью веревки и блока вовремя перевернуть так, чтобы маленькие копны располагались на одной линии.Уезжали на уборку в потемках и так же возвращались. Уцелевший в военной мясорубке комбайнер дядя Леша ИЛЬИН, до войны премированный диковинной в селе техникой – велосипедом, относился к нам по-отцовски. Он переносил нас, полусонных, в ящик, набитый соломой, и гнал лошадь в поле. За лето мне начислили более 100 трудодней, а моему однокласснику Лешке Скворцову, который был постарше и работал штурвальным, — в полтора раза больше. На школьной линейке нам вручили Почетные грамоты.Самой большой наградой за работу был колхозный обед, как положено, из двух блюд, правда, без мяса. На третье ежедневно давали по стакану молока. Такие обеды причитались комбайнерам и трактористам. Однажды, к всеобщей радости, в разгар уборки нас покормили медом, дали каждому по половине стакана.Но главная награда ожидала впереди. На каждый трудодень причитались по 500 граммов зерна. Целый мешок хлеба – огромное богатство! Но норму снизили вдвое и даже довели до 100 граммов, но, в конце концов, и их не выдали. Забившись на печку, чтобы никто не видел, я слезами глушил свою обиду. Мать, заметив это, сказала, что хлеб нужнее на семена и детишкам, пережившим оккупацию.Пришло время определять свой жизненный путь. Нужно уезжать в город и учиться там, где меньше всего понадобится помощь семьи. Потому что всех одна мать не прокормит. Таким учебным заведением стало ремесленное училище №3 города Саратова.Фронтовые письмаВ карусели колхозных и домашних дел мать с трудом выкраивала минуты, чтобы ответить на фронтовые письма мужа и сыновей, поэтому переписку переложили на меня. На второй год войны я учился в первом классе. Писанины хватало. — На фронте были трое: отец и два брата. Но переписка сокращалась. Сначала погиб старший брат, пограничник Владимир, в битве за Кавказ, потом – средний, танкист Георгий, при освобождении Киева, и за год до окончания войны – отец, шофер Максим Матвеевич, сгоревший при подвозе снарядов в Карелии.Первые письма от отца были тревожными, но без всякого намека на панику, хотя шло массовое отступление. О фронтовых невзгодах тогда умалчивалось. Письма «редактировали» цензоры, на треугольных конвертах стоял обязательный штамп: «Просмотрено военной цензурой». Поэтому отец писал, что они бьют ненавистного врага, что «дело наше правое, победа будет за нами». Меня же мать предупреждала, что можно сообщать о нашей жизни, а что нельзя. Но меня как-то возмутило то, что из-за плохого урожая картошки – главной нашей пищи, нам ее пришлось покупать, чтобы выполнить план заготовок. Еще сдавали мясо, молоко, яйца, шерсть и кожу, хотя сами голодали. В ответном письме я написал, что жить очень тяжело, и даже картошки нам на еду не хватает. Это скорбное послание до отца не дошло. Оно вернулось обратно, эти строчки были зачеркнуты черным карандашом так старательно, что прочитать их было нельзя. Мать взяла его в руки, внимательно посмотрела и после недолгого раздумья произнесла: «Не надо перед боем расстраивать отца».
